Оймякон – по-якутски, по-тунгусски, по-татарски означает «не
затвердевший». Название произошло от интересного явления, которое можно
наблюдать каждую зиму на реке Индигирка. Все реки страны Саха зимой замерзают
до дна, а поверхность Индигирки в районе Оймякона, даже при самом крепком
морозе в минус 70, не замерзает.
Полюс долголетия
На картах метеорологов всего мира Оймякон обозначен как
Полюс холода Северного полушария, и одно это уже окружает якутский поселок на
Индигирке ореолом величия, недоступности. Как-то не верится, что можно сесть в
обыкновенный самолет и отправиться в одно из самых холодных мест планеты.
Оймякон всегда казался мне таким же далеким, как Лхаса или Гавайские острова,
хотя это не бог весть какое расстояние: от Читы, где мой дом, до Оймякона один
день пути самолетом.
Два года назад в Новосибирске я воочию увидел оймяконца. С
группой писателей мы шли по улицам города, сильный весенний ветер с Оби сгребал
в палисадниках старые листья, свистел в тополевых ветках, рвал полы пальто.
Было холодно, сыро и неуютно.
— У нас нет ветров, — сказал старый писатель Чисхан,
якут. — Никогда не бывает!
Этому никто не поверил: так уж и не бывает?! Там, где светит
солнце, где есть воздух, облака и смена погоды, ветер неизбежен, а разница только
в том — часто или редко он дует, слабо или сильно.
— У нас в Оймяконе нет ветра, всегда тихо, — упрямо
повторил Чисхан.
Вечером в гостиничном кафе я пригляделся к Чисхану:
обыкновенный старик лет под семьдесят, невысокого роста, сухощавый, с бороздками
добродушных морщин на темном лице. Николай Максимович (так звали якутского
писателя) посмотрел на меня с лукавой усмешкой и еще раз подтвердил, что он
живет в Оймяконе. До этого работал в Якутске, а с тех пор, как вышел на пенсию,
поселился на Полюсе холода.
— Старики, думая о продлении жизни, обычно тянутся в
более теплые края, — сказал я, вызывая его на разговор.
— Как раз думая о долголетии, я и переселился в
Оймякон, — усмехнулся Чисхан. — Этот район, не считая северо-восточной части
Якутии, занимает у нас первое место по числу долгожителей.
Сообщение было настолько неожиданным, что я растерялся. Но
Николай Максимович продолжал, как ни в чем не бывало:
— Приезжайте, сами увидите. Очень здоровый край! К тому же
Оймякон — моя родина, я там родился и вырос.
Далее последовали
рассказы о слепящем весеннем солнце, о беззастенчивых бурых медведях, бегающих
со скоростью лошадей, и о лошадях, косматых и толстых, как медведи. Их
держат исключительно с целью заполучить жирное, питательное мясо, которое помогает
человеку побороть самый лютый мороз.
Чисхан дважды повторил приглашение приехать и сказал, что
будет меня ждать.
Со дня нашего разговора на Оби минул год, потом второй, а я
все не мог решиться: Оймякон по-прежнему казался недосягаемым. Наконец ближе к
весне я написал Чисхану и довольно скоро получил подробный ответ. Да, отвечал
писатель, долгожители Оймякона живут и здравствуют, умер за это время только
один якут — Тимофей Винокуров, прожив на земле 106 лет. Но есть якуты Анна
Березкина, Арьян и Афросинья Винокуровы, Тимофей Сивцев, эвен Андрей Данилов.
Всем им около и более ста лет. Отец Анны Березкиной умер 117 лет от роду. Эвен
Андрей Данилов по сей день отличается бодростью и энергией, хотя не так давно
отметил свое столетие. Долголетие Данилова тем более поразительно, что он всю
жизнь проработал оленеводом (еще в прошлом году пас оленей) и последние годы
жил в брезентовой палатке с чехлом (это при морозе-то в 60-70 градусов!), так
как жилищ из оленьих шкур эвены теперь не делают.
«Стоит конец февраля, — писал Чисхан, — но морозы еще
крепкие. Жизнь течет своим чередом. Когда я опускал вам письмо, термометр
показывал 61° ниже нуля. Я своими глазами видел, как два табунщика спокойно
оседлали коней и отправились к табуну, который пасется в полусотне километров
от поселка. Сена лошадям не дают, они на подножном корму; год выдался особенно
трудный — сена с осени заготовить не удалось».
Что помогает людям Оймякона одолевать такой свирепый мороз
да еще жить до ста лет? Много загадок на земле Оймякона. Даже Индигирка ведет
себя загадочно: другие реки промерзают до дна при морозе в сорок градусов, а
Индигирка прекрасно чувствует себя и при семидесяти). Лед на Индигирке не толще
оконного стекла, а местами вода вообще стоит открытая всю зиму. С берега видно,
как в родниково-чистом омуте резвится рыба.
Чисхан советовал приезжать мне в начале апреля: в это время
ярый бык (в образе быка древние якуты представляли лютую зиму) окончательно
рухнет. «Перед этим у него отвалится сначала один рог, потом второй. Упадет голова.
А потом и сам бык грянет оземь».
Якутский аэропорт, как всегда, был забит до отказа: негде
было при сесть. Я провел ночь без сна, едва дождавшись рейса на Оймякон.
Под крылом самолета тянулась равнинная оснеженная тайга с
сереньким редколесьем. За Хандыгой вздыбились горы — мощные, частые,
островерхие. Такие частые, что казалось, будто внизу лежит гигантская борона,
накрытая белым. Угадывалось: летом снега срываются с отвесных круч водопадами.
На куда идут стоки, долины ключей? От этой горной головоломки ломило в
темени... Это был Верхоянский хребет.
За ним открылось Оймяконье, замыкаемое с юго-запада хребтом
Сунтар-Хаята, а с северо-востока хребтом Черского, спокойные вершины которого
блестели на горизонте.
Оймякон, узнал я позже, не только название поселка, но и
название территории, плотно замкнутой со всех сторон горами. Эти стены и
создали необычные природно-климатические условия: наиболее пониженная часть
Оймяконского плоскогорья имеет форму, котловины; здесь и скапливается зимой
холодный воз дух, понижающий температуру до крайне низких пределов. Слово
«Оймякон», произошло яко бы от «ейуму», что на языке эвенов значит «талая
вода», а в переводе со староякутского — «свирепый мороз».
На территории Полюса холода расположено четыре поселка:
Сордонгнох, Томтор (центр совхоза), Оймякон, Учюгей.
Первое, что меня поразило, когда самолет пошел на посадку,
стадо диковинных зверей. По брюхо в снегу, косматые, толстые, они стояли перед
посадочной полосой и равнодушно глядели на самолет, грохочущий над их головами.
Конечно, это были местные лошадки, о которых я наслышался еще в Новосибирске и
которых заочно полюбил.
У самолета меня ждали Чисхан и Местников, секретарь
партийной организации совхоза «Оймяконский». На автобусе мы выехали в Томтор.
Признаться, в первые часы я испытал разочарование:
стандартные автобусы и грузовики, стандартные дома, стандартная одежда —
пожилые ходили в обычных драповых пальто и ботинках фабрики «Скороход»,
молодежь щеголяла в цветных нейлоновых куртках. Даже солнце мне показалось стандартным:
оно блистало напористо, ярко, как полагается весной; от сверкания чистейшего
снега ломило глаза. Почти все, как на палящем юге, ходили в темных очках.
Томторцы выглядели веселыми, энергичными — не верилось, что
они перенесли трудную зиму. А минувшая зима, рассказывают, была особенно лютой:
весь декабрь и январь стойко держались холода в 68-70 градусов.
При морозе свыше шестидесяти воздух делается гулким, ломким,
он как бы твердеет. Не узнается, кажется чужим собственный голос:
электрический, колючий и резкий, он звучит словно со стороны. Обморозить ничем
не защищенное лицо можно в считанные секунды: мгновенный наплыв воздуха — и
ваша щека белая! Новички пытаются прятать лицо в толстый шерстяной шарф, но
мороз в этом случае оказывается хитрее: рубец обмороженной кожи протягивается
через все лицо, по краю шарфа. Автомобильная камера, брошенная оземь,
разбивается вдребезги — при стуже более шестидесяти резина становится хрупкой,
как стекло.
Таких морозов я, конечно, не застал. Но утром было все же
под сорок. Я поднялся рано, чтобы увидеть восход солнца. Снег металлически
взвизгивал под ногами. Было странное чувство: некая машина времени отбросила
меня назад, в зиму, — сорок градусов у нас в Чите бывает только в декабре —
январе, а ведь сейчас конец марта! Мороз вызывал приятное чувство. Томторцы
просыпались и выбегали во двор, на минутку, — в одних рубашках, без шапок. Я
прислушивался к дыханию: мои легкие работали легко и весело, упиваясь воздухом
Оймяконья. Восход я прозевал — упругое чистое солнце успело выстрелить над
щербинами гор, пока я выбирался за поселок. От редких кустиков на сахаристый
снег легли синие тени. Воздух настолько прозрачен, что кажется, будто его нет
совсем. Воздух, еще не отравленный парами бензина, копотью заводских труб,
окислами горючего газа. Чистейший воздух таежных якутских пространств...
Но возле столовой я увидел скопление грузовиков — рядом
проходила трасса на Магадан. Все автомашины стояли с включенными двигателями —
в воздух ввинчивались разбухающие спирали выхлопных газов. Техника пришла и
сюда, в Оймякон. До самого праздника оленеводов я не видел ни одного ездового
оленя, ни одной запряженной лошади: тракторы, грузовики, мотоциклы. Позже
узнал: ни за какие коврижки, если он не табунщик и не пастух, уважающий себя
оймяконец не сядет верхом на лошадь!
В столовой Томтора также господствовал стандарт: привозная
баранина, вездесущий морской хек, сметана и молоко. Пользуясь правами гостя, я
три раза в день заказывал блюда из местных натуральных продуктов: оленина,
жеребятина, речная или озерная рыба. Не будучи гурманом, все же беру на себя
смелость заявить: никогда ничего не ел вкуснее оймяконской жеребятины! Жаркое
буквально тает во рту, превосходя по калорийности любое другое мясо.
В этот день мы побывали с Чисханом в домах долгожителей.
Тимофея Номеровича Сивцева встретили в переулке — он шел к своему дому с двумя
ведрами в руках. По согбенной спине (ведра почти волочились по снегу) и по
высохшему лицу было видно, какой это древний старец. По слухам, ему давно
перевалило за сотню лет, было что-то около ста десяти, но старик еще сам
ухаживал за личным скотом, сам носил воду и ходил в магазин за хлебом. Свою
мать Тимофей Номерович плохо помнит, а отца и вовсе не знал: «Отца не было, был
только номер». В старину ребенку, чей отец желал оставаться неизвестным,
местная власть присваивала номер, человек становился Номеровичем. Жизнь для
Сивцева оборачивалась не самой лучшей стороной: с детства пришлось батрачить,
стоически выносить холод и голод. Тимофей жил вроде одинокого скрюченного
дерева на краю скалы.
Я отметил, что Тимофей Номерович не носит меховой одежды,
ходит, как все якуты, во всем покупном: стандартные ватные брюки, ватная
телогрейка, простая хлопчатобумажная рубашка.
Но его деревянный дом построен в старинном якутском стиле.
По словам долгожителя, дерево, и только дерево сохраняет человеку здоровье.
Ничем не прикрашенное, голое дерево глядело отовсюду: стены, затертые до глянца
ветошью, балки с разводами узоров и глазками сучков, опорные колонны. Снаружи
для тепла стены были покрыты штукатуркой.
Столетняя Анна Михайловна Березкина также проживала в
самоладном доме. Но жилище ее было ярко отмечено благами цивилизации: полы
комнат покрывал мягкий, цвета сирени и роз, пластик. Сама Анна Михайловна
немного прихворнула, хотя до 95 лет никогда и ничем не болела. Но ее дочь (она
почти вдвое моложе матери) страдает ревматизмом: ухаживала за скотом на ферме,
всегда (кроме зимы, конечно) ходила в резиновых сапогах по холодной, стылой
земле — даже самым жарким летом земля Оймякона отдает ярым дыханием января.
«Все это от резины», — сказала дочь долгожительницы. А еще, наверное, от
линолеума, подумалось мне; говорят, модное покрытие отнюдь не способствует
излечению ревматизма. Старшему сыну Березкиной исполнилось 75 лет, выглядел он
вполне здоровым.
— Куда-а-а! — махнула рукой долгожительница. —
Современная молодежь не проживет столько. Даже дрова не готовят руками,
надеются на машину. Мы-то много работали — ой, много!
Ослепительное, безгранично щедрое солнце ударило по глазам,
едва мы, вышли на улицу, — с непривычки я все забывал вовремя набросить на
переносицу темные очки. Во дворе Анны Михайловны копошилось многочисленное
малолетнее потомство Березкиных — внуки и правнуки. Сама Анна Михайловна не
знает им счета: давно перевалило за семьдесят. У самой долгожительницы было
одиннадцать детей.
— Скоро соберутся на свой праздник оленеводы, — сказал
Чисхан, — приедет столетний эвен Андрей Данилов из Учюгея. Прекрасный старик!
Шутник! В прошлом году говорит совхозному директору: «Какая молодежь изнеженная
пошла! Я вот пасу стадо оленей, а мой парнишка Егорка бросил пасти, — бока,
говорит, болят». А этому «парнишке» семьдесят лет стукнуло; осенью он женился
на молодой, отбыл в Охотск, в свадебное путешествие. Ехал по-старинному, на
оленях.
— Мы зашли к Чисхану домой. Старый писатель жил
одиноко: ветер судьбы разнес его детей по разным углам Якутии. Квартира его
располагалась в нелепом двухэтажном доме — потому нелепом, что проект здания,
очевидно, предназначался для Подмосковья или Поволжья, а приблудил на Полюс
холода... Когда морозы доходили до семидесяти, приходилось набрасывать на себя
два одеяла, а сверху — пальто. Убранство квартиры составляли кровать, мягкое
красное кресло, письменный стол и полка с книгами. Я взял с полки сборник рассказов
Чисхана, изданный в Москве, — «Индигирка». Почти вся книга посвящена Оймякону,
его людям, его озерам и рекам, его солнцу и блеску вершин... Он очень любит,
свой край: не напрасно писатель избрал в качестве псевдонима давнее якутское
название Оймякона. Кажется, я понимал Николая Максимовича: он вернулся в родные
края в надежде на новый взрыв творческих сил, в надежде на вторую молодость.
Одна из старых якутских легенд утверждает: кто доживет до ста лет, у того
отрастет новый зуб мудрости, придет вторая молодость, а с ней — познание
сокровенных загадок жизни.
— Четыре года я живу здесь, — негромко, на полушепоте,
сказал Чисхан, — и только в эту зиму начал писать. До этого — ни одной строчки!
Будто не жил, не родился и не рос здесь, а впервые увидел этот край. Поражает
все: люди, природа, животный мир. Вдумайтесь: природные условия самые
жесточайшие, а совхоз (оленеводство, коневодство, молочный скот) один из
передовых в Якутии! Зимние морозы сильнейшие в мире — плевок замерзает на лету,
ударяясь оземь со стуком пули, — а вода в реках стоит открытой! Железная
стойкость, взявшаяся невесть откуда, вселяется и в зверя и в человека...
Минувшей зимой был такой случай: семнадцать парней и девушек
возвращались на автобусе из Учюгея (ездили туда с концертом), на половине пути
неожиданно кончился бензин, а через час от мороза разорвало аккумулятор. Почти
все девчата и парни были в легких ботиночках, а на градусниках в ту ночь
спиртовой столбик опустился до минус шестидесяти- костер почти бесполезен в
такой мороз. Молодежь в ожидании помощи продержалась возле автобуса одиннадцать
часов — и никто даже не простудился! Такое возможно только в Оймяконе...
Среди тех семнадцати был один русский парень — и он не
заболел. Люди, приехавшие в Оймякон из самых дальних и теплых краев, с трудом
переносившие минус десять, в Оймяконе вдруг обретают морозостойкость...
— Ешьте хаяк! — угощал меня Чисхан. — Кто ест хаяк,
чохон и кюёрчах, тот никогда не болеет! На Полюсе холода самое жирное молоко —
природа знает, что делает, она стандарта не признает!
Своей коровы у Чисхана, конечно, не было — чохон и кюёрчах
мы ели в Оймяконе. Старый поселок Оймякон находился в сорока километрах от
Томтора. Мы туда выехали на следующий день. Шофер старенького «газика» больше
всего боялся встречных машин: дорога настолько узкая, что не разминуться, по
обочинам высились сверкающие сугробы.
По дороге мы заехали к коневодам. Лошадки в косматых шкурах,
дающие хаяк, вкусом и цветом напоминающий хорошее вологодское масло,
содержались в длинных коралях, сделанных из лиственничных жердей (лиственница —
единственное поделочное дерево в Оймяконе). Я сделал несколько снимков. Трудно
было определить выдержку: с чистого синего неба и снизу, от снега, били потоки
сильнейшего света — никогда раньше я не видел такого яркого солнца! Лошадки
поднимали наивные мохнатые морды, дико шарахались от щелчка фотокамеры.
Среди моря снегов замаячили домики старого Оймякона.
— Собственно, это и есть Полюс холода, — сказал
Чисхан, — эпицентр. Когда в Томторе шестьдесят градусов мороза, в старом
Оймяконе шестьдесят четыре.
В Томторе — центральное отопление, прекрасный клуб,
современные жилые здания, просторные магазины, Старый Оймякон выглядит более
скромно: обычные бревенчатые домики, обмазанные глиной или цементом. Есть и в
нем свои долгожители: чета якутов Арьян и Афросинья Винокуровы. Живут в
местечке Ют-Урбут, живут по-старинному непритязательно.
Неуемное солнце накаляет снега, сугробы колышутся сплошным
белым огнем. И среди этой белизны — черные кучи земли. Несколько таких куч, а
чуть поодаль — бревенчатый, явно заброшенный дом. Это ли Ют-Урбут? Начинаю
сомневаться, как вдруг в «кучах земли» различаю очертания окон. Юрты!
Старинная якутская юрта вначале ошеломляет, разочаровывает:
отвал растрескавшейся земли в форме стога. Черно, мрачно... И тем неожиданней и
глубже чувство уюта, когда открываешь дверь. Полусферический дощатый потолок,
крепкие опорные колонны из стволов лиственниц, бревенчатые стены. Везде дерево.
Оно лоснится от времени и кажется лакированным. В старину, говорят, дерево для
якутских юрт пропитывали конским жиром. Не столько для красоты, сколько для
прочности.
Арьян и Афросинья всю жизнь прожили в такой юрте. Обоим
около ста лет. Но оба работают по хозяйству, выращивают скот. Недавно удочерили
девочку-сироту: одним скучновато, своих детей нет.
Фотографируем долгожителей возле юрты. Арьян сожалеет:
гостили мало. Но мы торопимся засветло вернуться в Новый Оймякон. А еще надо
посетить на хуторе двоюродного брата Чисхана.
«Газик» наш, с надсадой одолевая сугробы, выруливает к
дороге. Чисхан вдруг велит остановиться. Среди снегов стоит одинокая коновязь.
Черный покривившийся столб.
— Все, что осталось от нашего двора, — говорит Чисхан.
— Здесь я родился.
Чисхан трогает рукой коновязь. В этом столбе-коновязи и
Чисхане угадывается что-то родственное: два старика! Но столб никогда не
запоет, не заржут возле него кони, гремя удилами... А Чисхан ждет новой песни,
ждет вдохновения, чтобы еще раз воспеть в своих произведениях суровую родину —
Оймякон, Полюс холода.
http://www.vokrugsveta.ru/vs/article/1567/
