Санджар Янышев
Со знаменитым
русским поэтом, послом республики Казахстан в ЮНЕСКО Олжасом Сулейменовым мы
встретились в его парижской резиденции, недалеко от Елисейских полей. Впрочем, обстановка
была неофициальной: речь шла не столько о Сулейменове-политике, сколько
Сулейменове-творце, авторе как собственно поэтических книг, так и нескольких
внушительных по объему и чрезвычайно любопытных по содержанию
историко-лингвистических трудов «Аз и Я», «Тюрки в доистории», «Язык письма»,
являющихся своеобразным взглядом поэта на историю древности и письменности.
С.Янышев: - Вчера
в Берлине я обедал в компании приятной женщины, много лет преподававшей в
школе-студии МХАТ — Анной Николаевной Перовой. Узнав, что нынче я встречаюсь с
Вами, она очень обрадовалась: для нее и для ее учеников в шестидесятых годах
имя «напористого казаха» Олжаса Сулейменова ярко выделялось в ряду других
знаменитых поэтов-шестидесятников. Но в отличие от этих поэтов, которые до сих
пор пишут стихи — и весьма обильно, — Вы, начиная с семидесятых, переключились
на исследовательскую прозу. Даже не знаю, как иначе определить тот жанр, в
котором написаны последовавшие книги. Каким образом произошла сия
трансформация?
О.Сулейменов: —
Ну, во-первых, на ваш вопрос частично, по-своему, ответил Пушкин: «Года к
суровой прозе клонят». В моем случае этому переходу способствовала как раз
древняя поэзия — «Слово о полку Игореве», которое в 1960 году стало темой моей
курсовой работы в литинституте. Тогда я ее сдать не смог — сдал через
пятнадцать лет в виде книги «Аз и Я». Жанр ее действительно заставляет искать
определения. Это не строго научное, отчасти поэтическое исследование, то есть
плод более свободного, раскрепощенного мышления.
Я выступил с
критикой работ ведущих «слововедов»: таких академиков, как Дмитрий Сергеевич
Лихачев, Борис Александрович Рыбаков. Я всегда относился к ним с большим
пиететом, но… И с учителями не всегда надо соглашаться. Началась кампания: ряд
статей, в том числе самого Лихачева, обсуждение в ЦК, «проработка» в Академии
наук… Готовилось особое постановление партии, и если бы не звонок тогдашнего
первого секретаря ЦК Компартии Казахстана Кунаева Леониду Брежневу (тот лично
подтвердил, что никакого национализма или «пантюркизма» в моей книге нет), мне
бы пришлось тяжело. Я ведь отлично помнил последствия постановления 1946 года о
журналах «Звезда» и «Ленинград», о «подонке Зощенко» и «блуднице Ахматовой». На
сей раз это ударило бы и по всему Казахстану, который Хрущев в свое время
назвал лабораторией дружбы народов.
С.Янышев: - Олжас
Омарович, а в чем именно Ваша книга расходилась с официальной версией Академии
наук?
О.Сулейменов: — Я
впервые заявил, что «Слово о полку Игореве» было написано для двуязычного
читателя двуязычным автором. Допустим, русским, который владел и тюркскими
языками. Значит, на Руси тогда существовал билингвизм. Я попытался это
доказать, опираясь на данные многих древнерусских источников. В советской
исторической науке считалось, что в русский язык за время половецкого и
татаро-монгольского нашествия попало всего несколько тюркских слов, таких как
аркан или кумыс. Я же говорил о НЕВИДИМЫХ тюркизмах, которые всегда считались
русскими. Вот это и потрясло академиков.
Нет химически
чистых языков. Все они — результат синтеза, многочисленных встреч, контактов,
скрещиваний… Я приводил примеры того, что в корейском языке 75 процентов
китайских, а во французском — 25 процентов арабских слов. Это вовсе не унижает
великий язык, но увеличивает, продлевает его историю. Недавно языковеды на
Украине подсчитали словоформы различных языков. Во французском — 100.000, в
немецком — 185.000, в украинском — 186.000, а в русском — 346.000 словоформ! О
чем это говорит? О том, что русский язык наиболее в этом плане историчен. Он не
был закрыт для влияний. И конечно, в нем процентов тридцать — тюркизмов. Это же
замечательно! И русские встречались с тюрками не только на поле брани. На поле
брани можно позаимствовать — «ура». Или — «сабля». Или — «узда». А слово
«друг»? «Как же так, — выступал именитый академик, доктор всяческих наук, — до
встречи с тюрками этого понятия, этого чувства у русских не было? Ждали, пока с
Востока появятся орды?» Я отвечал, что и сами тюрки заимствовали слово «дост»
(«друг») у персов. Слова приходят, отживают свое, вытесняются другими. Слово
«товарищ» тоже тюркского происхождения (смеется).
«Се уримъ кричатъ
подъ саблями половецкыми». Позднейшие монолингвистичные переводчики «Слова»
прочитали: «се у Римъ». Это что, половцы Кончака дошли до Рима? Начали искать:
может, на Руси был такой город — Рим? Вспомнили: не случайно же «третьим Римом»
зовется Москва. Бред! Чистый бред! Затем нашли некий город Римов в
Переяславском княжестве. Если бы этот пассаж прочел тюркославист, он бы увидел,
что «урим» — это татарское слово «коса», обыкновенная женская коса. Совсем
другая картина: ответное нашествие половцев на Русь — после удара Игоря; и косы
кричат под саблями половецкими, потому что их отрубают: таким образом половцы
бесчестили русских женщин. Поэт говорит! Все очень образно, все очень
исторично. Но на рубеже XVIII—XIX веков этого слова
здесь уже никто не знал. И я, как ни странно, оказался первым двуязычным
читателем «Слова о полку Игореве»… Многие почему-то поняли мою книгу таким
образом, что, дескать, самый знаменитый памятник древнерусской литературы
написан казахом!..
С.Янышев: - Так
Вы с самого раннего детства были билингвистом?
О.Сулейменов: —
Дело в том, что отца моего Сталин убрал в самом раннем моем детстве. Мама
оставила меня на руках у бабушки с дедушкой — в Алма-Ате. Естественно, они со
мной говорили на казахском. Но в Алма-Ате тогда казахов было мало. Улица
говорила по-русски. И, подрастая, я постепенно погружался в эту среду.
Казахских школ тоже не было. Была, правда, одна узбекская (!). И дед даже
пытался меня туда отдать. Но в итоге я оказался в русской школе №1. Потом
геологический факультет университета и — Москва, литературный институт. Так что
бытовой язык у меня казахский, но рабочий язык — русский.
С.Янышев: - А
думаете на каком языке? Если, конечно, возможна такая постановка вопроса…
О.Сулейменов: —
Однажды, году в восьмидесятом, у меня был вечер в Останкино. Тогда еще
телевидение основной свой канал на два часа отдавало поэзии, регулярно
устраивая такие вечера. И вот мне задали подобный вопрос. Я ответил, что на
языке не думают. На языке формулируют уже готовую думу. А дума, или мысль — это
результат какого-то биохимического процесса, который выше любого языка. На
каком языке, к примеру, думает глухонемой? Он разве не думает? Думает, но выразить
это устно - не может. Свой ответ миру он формулирует кинетическим языком.
Я написал и
прочел миллионы слов на русском, поэтому мне легче формулировать свои мысли на
этом языке. При этом я читаю древнетюркские тексты, я слышу их и понимаю. И
вторым рабочим своим языком считаю казахский. Для тюркослависта (такую я себе
изобрел специальность) это нормальный инструментарий.
С.Янышев: - Начав
как поэт, мне кажется, Вы не могли не прийти в своих поэтических вещах к
какому-то совершенно иному, особенному Языку, не похожему ни на какие образцы
современной Вам поэзии. Но, подойдя к этому рубежу, Вы неожиданно ушли в науку,
ушли в прозу и там уже стали реализовывать вот этот языковой поиск.
О.Сулейменов: — Я
не задавался такой целью — сформировать синтетический язык поэзии. Но думаю,
что эти два мира — как два полушария мозга. Когда они взаимодействуют, то
порождают более точное выражение твоего состояния. А состояние, в свою очередь,
порождается вот этим столкновением и взаимодействием двух заключенных в тебе миров.
Не случайно же всюду в природе проявляет себя парность — как условие развития
всего живого. Две руки, две ноги, отец и мать… И нам с тобой, рожденным в таком
сложном мире, определенно необходимо осознание своей опоры на два полюса, между
которыми мы и стоим раскорячившись.
С.Янышев: - Но
есть ведь еще такое русское (или интернациональное?) выражение — «голос крови»,
который может себя проявлять совершенно экстралогическим способом: то есть он,
возможно, вообще не связан с тем, как, на каком языке мы себя формулируем…
О.Сулейменов: — Я
полагаю, это связано не с языком, а с воспитанием. С теми культурами и теми
жизненными обстоятельствами, в которые ты погружен и которые пробуждают в тебе
то, что кто-то назвал «голосом крови». Этот «голос» зависит от твоего
темперамента и твоего отношения к своему этносу — или к тому, что ты считаешь
своим этносом, своей семьей.
С.Янышев: - И
литинститут Вас нисколько не… испортил?
О.Сулейменов: —
Наоборот. Я ведь туда пришел уже специалистом с высшим образованием. И не чувствовал
себя таким уж подготовишкой.
С.Янышев: - Вам
просто нужна была среда?
О.Сулейменов: —
Конечно. Нужна ситуация борьбы, соперничества, взаимоузнавания. Помню, году в
59-м я подошел к классику советской поэзии Илье Сельвинскому, вручил ему
тетрадку своих первых стихов. Он посмотрел. «У вас есть профессия?» — «Есть. Я
геолог». — «Вот и занимайтесь геологией. Стихи у вас все равно не получатся».
О! Вот после этого я начал писать!
Через три года,
17 декабря 1962 года, состоялась знаменитая встреча Хрущева с творческой
интеллигенцией. Он собрал на Воробьевых горах триста человек и высказывал нам
свои взгляды на искусство. Мы сидели за накрытыми столами, перед каждым стояла
бутылка сухого вина. Напротив меня сидел Сельвинский. Он долго меня
разглядывал. Наконец, говорит: «Молодой человек, у вас очень знакомое лицо». «Я
подходил, — отвечаю, — к вам однажды в литературном институте, занял 25 рублей.
Теперь хочу отдать». «Да-а-а, я многим помогал!» Он действительно мне тогда
помог — но не деньгами, а своей оценкой моих стихов. Я выложил ему четвертак,
он взял.
С.Янышев: -
Выходит, вы брали у него старыми деньгами (до деноминации 1961 года), а
отдавали новыми!
О.Сулейменов: —
Мы всегда отдаем новыми, да (смеется). Так же точно, когда я написал «Аз и Я»,
мне всюду — и в Академии наук, и на Бюро ЦК — наперебой говорили: пишите стихи,
не занимайтесь больше лингвистикой, не занимайтесь историей… Вот тогда я стихи
перестал писать. И начал заниматься историей. И лингвистикой.
С.Янышев: - А
какие еще значимые встречи были в вашей жизни?
О.Сулейменов: —
Была замечательная встреча с поэтом Борисом Слуцким. Когда у меня кончались
студенческие деньги, я поднимался на четвертый этаж общежития, там жила моя
подруга Суламита из Литвы. Девочки, они более экономные, у них всегда было что
перекусить. Эта Суламита завела конторскую тетрадь, которую клала передо мной:
«Напиши стихотворение, тогда покормлю». И покуда она жарила на кухне котлеты, я
сочинял. И так, между прочим, набралась целая тетрадка стихов. Она взяла и
отнесла эту тетрадку Слуцкому.
И однажды: «Борис
Абрамович тебя приглашает». Мы зашли к нему домой, он покормил нас, полистал
тетрадь и говорит: «Я хочу, чтобы вы подарили мне одну строчку». «Да всю
тетрадь забирайте!» — отвечаю. «Нет, только строку. Я пишу сейчас о своем друге
Назыме Хикмете — и никак не могу начать. Не знаю, от чего оттолкнуться. А ваша
строчка “Ребята, судите по мне о казахах” сразу породила нужный ритм и все
прочее». «Пожалуйста, — говорю, — берите». Я действительно с тех пор эту вещь
нигде не публиковал, и совсем о ней забыл. Слуцкий же написал очень хорошее
стихотворение: «…судите народ по поэту. / Я о турках сужу по Назыму Хикмету. /
По-моему, турки голубоглазы…», и так далее. Слуцкий отнес этот мой сборничек
своему другу Леониду Мартынову. Тот сделал подборку для «Литературной газеты» и
пожелал мне «доброго пути». С этой публикации началась целая традиция «доброго
пути», а также — моя поэтическая карьера. Было это летом 1959 года.
С.Янышев: -
Мандельштам все произведения мировой литературы разделил однажды на разрешенные
и — «ворованный воздух». После перестройки мы унаследовали как бы две
литературы. С точки зрения одной из них вторая плоха уже потому, что в
застойные времена не подвергалась запретам и гонениям. Ваша (я имею в виду всех
главных поэтов-шестидесятников) поэтическая реализация была достаточно
благополучной: книги, выступления, своя громадная аудитория, армия читателей, —
мир лежал у ваших ног. Довелось испытать на себе чувство забвения (тоже весьма
полезное ощущение)?
О.Сулейменов: —
Чувство забвения у нас, к сожалению, испытывает сегодня вся литература. В свое
время мы почему были востребованы? Потому что являлись единственным источником
более-менее свободной чувственной информации. Мы были гораздо свободнее всех
советских газет. Скажем, в шестидесятые годы я написал такое стихотворение
(позже его цитировал Жак Ширак на встрече с Назарбаевым): «Казахстан, ты
огромен, пять Франций — без Лувров, Монмартров — / уместились в тебе, все
Бастилии грешных столиц. / Ты огромною каторгой плавал на маленькой карте. Мы
на этой каторге — родились!» Это тоже был в некотором смысле андеграунд — но
печатный. Пушкин, Лермонтов — они что, разрешенные были? Они тоже творили в
условиях жесточайшей цензуры. Но эта цензура по-своему их укрепляла, позволяла
так изощренно выражаться, что и цензуре не к чему было придраться!
Все-таки
послесталинскую эпоху я считаю началом Возрождения. Выходили какие-то вещи,
которые развивали общество — и эстетически, и политически. Они-то и подготовили
перестройку.
С.Янышев: - Вы
изрядно поездили по свету. Где Вам жилось комфортнее всего? Когда, кстати, Вы
впервые оказались здесь, в Париже?
О.Сулейменов: —
О, это долгая история! Году в 1961-м меня исключили из литинститута за драку. Я
вернулся в Алма-Ату, а тут как раз Гагарин полетел в космос. Это событие
вдохновило меня на большую поэму «Земля, поклонись человеку!». Ну, естественно,
меня тут же послали пропагандировать завоевания Страны Советов за границу. Я
оказался в Америке, читал свою поэму в Колумбийском университете. Потом — в
Париже, в Сорбонне. Вот тогда я впервые поднялся на Эйфелеву башню (с тех пор,
кстати, не поднимался), посетил «Мулен Руж» — ну, и так далее. Помню, вернулся
в Москву, пришел к своим бывшим однокурсникам. Сидим, выпиваем. Тут один из них
встает, говорит: «Все, пойду, набью кому-нибудь морду!» — «Зачем?» — «Хочу в
Америку!..».
…Комфортнее всего
мне, конечно, в Алма-Ате. Мне горы нужны, обязательно. Я с детства привык утром
встать и увидеть в окне заснеженные горы с розовато-белыми вершинами. Для моего
родного города эта деталь пейзажа необходима. И в странах, где из окна видны
горы, я чувствую себя лучше, чем в Париже, Москве или Риме.
Fergana.ru
